Рассказы о природе

Бабочка-траурница

Снег в лесу стал тонок и плотен, как-будто его укатали скалкой. Да и то сказать, долго его весна укатывала — апрель в разгаре. Я еще полежу, как бы думал снег, может и дотяну до лета. И прижимался к земле еще сильнее, как рыба-камбала. А я радовался возможности лишний раз прокатится на лыжах. Лыжня за зиму окрепла и гордо выпирала над просевшим снегом широким хребтом. Тянулся хребет с тропинки на просеку, с просеки на опушку, да с разгону и выскочил на поляну. И пошел дальше. Уж и снега по бокам не осталось, только узкая полоска зимы вела через рыжую, похожую на ленивый огонь, траву. Но вот и лыжня истончилась точно старый нож, ржавчиной проступила сквозь «лезвие» трава. Дальше только пешком.
Странно идти с лыжами по весеннему полю, по шуршащему былью. Поднявшись на взгорок присел я на косую березу. Внизу тихо возился ручей. Вдруг одна из черточек на березе раскрылась и обернулась бабочкой. Темные крылья со светлой окантовкой — это траурница. Она весной одной из первых появляется. Это потому, что она зимующая. По-осени ищет траурница себе «берлогу» и засыпает. А солнышко пригреет - расправит бабочка крылья и вылезет из укрытия. Спросонья она медленно летает. Чуть солнце за тучу зайдет - сядет, сложит крылья и от сухого листа не отличишь. Если в зимнюю оттепель вылетит, то от голода погибнуть может, а весной - найдет где из березы сок сочится, подойдет да и сунет в него ногу. А по вкусу придется — хоботок развернет. Язык-то у нее на ноге находится.
Встречал я и летом траурниц, но у них кайма желтая была. А у моей знакомой — белая. Знак, что зиму лютую пережила.
Долго сидели мы с бабочкой, зиму вспоминали, весне радовались. Потом я обратно в город ушел. А она так в лесу и осталась. Может завтра еще увидимся, посидим, помолчим.

Цветочный паук

Ельник словно вырос из брошенного на землю гребня бабы-Яги. Серый неприветливый с завесой гибких шершавых веток, закрывших проходы между стволами точна паутина. Прорвавшись сквозь неё, я оказался в сумеречном мире. Травы не было. Она осталась там, позади, за изгородью ветвей. А здесь лишь усыпанная скользкими рыжими иголками земля да плесневелые шишки поднявшие дыбом чешую. Согнувшись и прикрыв лицо руками я пробирался шуршащим ельником и неожиданно выскочил на полянку. Ельник скрывал ее в самой сердцевине точно сокровище. На полянке сиял цветок. Золотой кочанчик на длинной ножке и разлапистые листья – купальница, цветок троллей. Наверное такая затерянная полянка и нужна чтобы тайно варить эликсиры, в чаше цветка на колдовском огне. Говорят изредка там можно найти заснувшего от усталости тролля. Наклонившись поближе я заметил его, укрытого лепестками купальницы как одеялом. Желтый многоглазый и многолапый, не тролль – цветочный паук. Он широко распахнул длинные передние лапы, словно приглашал обняться. Неподвижный и смертоносный живой капкан. Откуда паук появился здесь, в одиноком цветке, на потаенной поляне и кого собирается обнять? Ни бабочек, ни пчел видно не было. Я опустился в траву неподалеку и замер. Через какое-то время над цветком закружились мухи. Они вертелись, сшибались в воздухе и изредка, на лету касались лепестков лапами. Точно пробовали на прочность первый лед. При их приближении лапы паука расходились чуть шире, словно взводилась пружина. И вот одна из мух опустилась рядом с пауком и «капкан» сработал.
Несколько минут паук обедал, вертя муху, точно гурман жареную ножку. Издали казалось, что она сама копошится среди лепестков. Вторая муха так и решила. Она приземлилась рядом с подружкой, и паук, не выпуская добычу, сгреб и её. Теперь он крепко прижимал обеих мух к себе, точно ребенок конфеты. Наевшись, отбросил пустые «фантики» и спустился вниз, под головку цветка. Вышел на отдельный лепесток как на балкон и сладко потянулся. Но испугавшись меня тут же спрыгнул вниз, завис на мгновенье на паутинке и скрылся в траве.

Осенняя стрекоза

Лес опустел, как пионерский лагерь после смены. Вчера еще в нем голосили птицы, жужжали комары, шуршали стрекозы. Все cмолкло. Лишь изредка барабанит дятел и тинькают синицы. И в осторожной тишине звуки эти слышны особенно ярко. Будто ходит по ночному городу сторож, стучит в колотушку — всем спать, всем спать. Спим, спим, - тихонько отвечают жители.
Полусумрак, полуцвет. Трава поблекла. Деревья сбрасывают лист за листом, будто гадают — придет весна, не придет весна. Даже солнце спряталось за тучи и вяло сочится сквозь них. И вдруг сверкнуло сапфирами и изумрудами. У подножия тонкой березы, на путаных листьях осоки, лежала огромная стрекоза. Словно ушедшее лето обронило одно из своих украшений. Я поднял его, ожидая почувствовать тяжесть. Но стрекоза оказалась невесомой, как сухой репей.
Бабки и дедки, лютки и стрелки летают летом над травой и водой. Порхают красотки-девушки. Патрулирует территорию дозорщик император. А на моей руке лежало коромысло. За что ее так обозвали? Полет у стрекозы стремительный, ни одна мошка не увернется. Лучше уж назвали бы ее бумеранг. И опасность чувствуется, и скорость. А может, стала она коромыслом за то, что первые крылья у нее длинные вторых? Может, напомнила стрекоза стройную девушку, идущую по воду?
Внезапно затряслись стрекозиные «плечи» - основания крыльев. Словно заплакала она. Или машину включили на прогревание. С минуту дрожала стрекоза на ладони, а потом взмыла в небо. Отправившись в прощальный, может быть полет. Опустела моя ладонь — аэродром. Грустно стало, как будто последний осколок лета забрала осень.

Пловец
Весна сняла с полей зимнюю шапку и обнажила нечёсаные перепутанные травы. Сквозь них, разгребая сухие листья, подныривая под свалявшиеся стебли, точно под волны, плыл крот. Раз-два, раз-два – у людей такой способ называется брассом. Я подхватил пловца, и он весь уместился на моей ладони. Черный, как ожившая сажа, и мягкий, как пух одуванчика. С крохотными, будто случайно прилипшими, росинками глаз. Я поводил пальцем от головы к “пяткам” и от “пяток” к голове – мех прекрасно ложился в обе стороны. Крот – удивительное животное, которое нельзя погладить против шерсти.
Придя в себя, зверек просунул мордочку и лапки между моих пальцев и раздвинул их легко, как занавес. Силища у крохи необыкновенная! Его передние лапы - с короткими толстыми пальцами, широкие и мощные, как ладони рудокопа, прорезали линии ума, сердца и судьбы. В какой-то невидимой точке линия его судьбы пересекала мою. Любая цыганка с легкостью рассказала бы что ждет нас в будущем. Но я таким искусством не владел, а потому просто положил крота на землю. Он тот час заработал лапами и ... раз-два, раз-два – вновь поплыл по сухому травяному морю.

Березовый леденец
Тучи разошлись, словно байдарочная «шкура» под острым суком топляка. В разрез хлынуло солнце, заливая окрестности мягким весенним светом. Мгновенно, приветливая березовая роща, наполненная птичьим пением и вешними водами, обернулась дремучей чащей с хлюпающей под ногами мутной жижей. Ведь если я шел домой, солнце светило бы в лоб, а оно приятно грело правое ухо. С досады я дернул за лист тростника и порезал большой палец. Сунул его в рот, чтоб зализать рану, и понял - очень хочу пить. Воды у меня не было, так же как и спичек, и компаса. Ну как же! Я в этот лес с детства хожу — не заблужусь.
Идти вперед было бессмысленно. Надо выходить к болоту и топать вдоль него, пока не узнаю места.
Пока я брел, солнце скользило к гребенке леса, а ветер «подмел» небесный купол, лишь по краям оставив курчавые тучки. Почти бесшумно шелестел тростник. Лужи под ногами прихватывало легким ледком, хрустящим как хлебная корочка.
Солнце уже устраивалось на ночлег в гнезде из туч, когда я понял, где нахожусь. Скоро будет подточенная бобрами береза. Я проходил ее утром, воображая, что это болотный монстр выполз из трясины и вырвал огромный кусок ствола одним махом.
Метрах в двадцати от дерева вилась тропинка домой.
Только березы все не было и не было. И я нервничал — неужели обознался? - и вглядывался вдаль, пока не споткнулся о березу. Она лежала поперек пути, вершиной в тростнике. Пень ее походил на огарок свечи, с застывшими подтеками сока. Я отломил сосульку и осторожно лизнул. Чуть сладкая, едва-едва; и немножко терпкая, и очень холодная. Возвращаясь домой с охапкой сосулек, я всю дорогу радовался подарку весны, мороза и бобров. И домашних угостил. А как же! Мало кто пробовал настоящий березовый леденец.

Мороз
Не мороз стоял — морозище. За щеки щипал, нос обжигал, уши леденил. Да только ему за мной не угнаться. Лыжи легкие, по лыжне со скрипом идут. Солнце из под гнутых лещин выглядывает, напоминает — зимний день короток, воротись вовремя. Съехал я с горки да остановился дух перевести. Оглянулся, вижу - мое дыхание мороз подхватывает, солнце подсвечивает и становится оно похожим на отару златорунных барашков. Сколько раз выдохнул, столько барашков за мной и бежит. Медленно опускались они на снег и рассыпались мелкими самоцветами. Синими, зелеными, красными. И тихо было в лесу. Так тихо, что слышно как деревья переговариваются. Трудно ворочали они своими деревянными языками. Но я постоял, подслушал.
Ох! Мороз! - кряхтит старая ель, жалуется. - Крепок! Крепок! - отвечают ей подруги. Ели росли по одну сторону лыжни, а по другую — березы. Березы стояли молча, видно им мороз нипочем был. А может ели просто поболтать любят.

В ветвях
Среди ольховых ветвей, украшенных сережками и шишками, неподвижная, как дирижабль на приколе, парила щука.
Еще весной бобры уронили дерево в воду и здесь, под водой, зеленоватой у поверхности, затем мягко голубеющей и переходящей в сине-черную пустоту, его ветви окутали миллионы сверкающих пузырьков. А из пустоты, тянулись к солнцу бледные стебли глубинных растений.
Щука плавно повернулась - это почти незаметно заработали ее полупрозрачные плавники. Словно веера. По плотному телу украшенному золотыми пятнами – точно грудь полководца орденами - пробежал луч света. И каждая «награда» сверкнула, отбросив миниатюрного солнечного зайчонка. Будто повернулся шар из крохотных зеркалец в ночном клубе. Щука «выдохнула» из плавательного пузыря и медленно, не касаясь спутанных ветвей, стала тонуть. Потом вильнула хвостом и исчезла в глубине.

Танец

Неспешно течет Рожайка меж дач и деревень, и кажется, что это обычная подмосковная речка. Неширокая, недлинная, и не очень глубокая. Но не так уж она проста. Можно, если повезет, найти в ней окаменелости. Горсть каменных палочек похожих на маленькие косточки – это кусочки морских лилий. Завиток в известняке — отпечаток ракушки-аммонита. А можно, если очень увлечься, и в воду свалится. Это со мной и случилось. Подал мне руку друг - помог забраться на берег. Выбрали мы место для стоянки — не идти же дальше мокрым. Рядом небольшая стенка известняка, словно крепостная стена выступившая из-под земли. Когда-то ломали здесь белый камень и строили из него церкви. А сейчас в трещинах шуршат и пищат летучие мыши.
Поставили палатку, разожгли на старом кострище огонь - одежду сушить. Кострище камнями обложено, чтобы огонь на траву не выскочил. Развесил я вещи возле огня, разложил на камнях добытые сокровища. Трепещет пламя, отражается в аммоните. Мерцают его сегменты словно ступени винтовой лестницы. Уводят в глубь камня, в глубь веков, когда было здесь теплое море. Жили в нем мшанки и трилобиты. Росли морские лилии. Сновали кальмары-белемниты, чьи острые раковины прозвали чертовыми пальцами. И было здесь дно морское, а сейчас журчит река, да дрова трещат.
Выпорхнули из щелей летучие мыши – носятся над огнем, разминают крылья.
Просушил я вещи и в палатку залез, а кострище прикрыл плоским камнем, как крышкой. Утром будит меня друг, смотри говорит, только осторожно. Выглянул, на камне, что я костер прикрыл, змеи танцуют. Выползли из зимних нор, решили на солнце погреться, а тут и камни теплые подвернулись. Танцуют гадюки змеиное танго. Стройные, гибкие, как струйки дыма. Поднимаются в небо, раскачиваются словно от ветра. А на самом деле не танец это - поединок. Бьются самцы, выясняют кто сильнее. Наваливаются друг, обвивают, гнут к земле противника. Многое можно в этой борьбе, а кусаться нельзя. Красиво сражаются гадюки, как на арене. Лежат у ее подножия морские лилии, брошенные сквозь века к «ногам» поединщиков. Слушает их шуршание аммонит похожий на ухо. Смотрит на все это солнце, давно уже смотрит миллионы лет. И нам показывает.

Охотник

Тропа вела через яркие, как леденцы, осенние леса. Меж разнотравных рыже-буро-коричневых лугов, напоминающих разноцветную кошку. Сквозь тихий и ленивый сентябрьский день. Казалось осень замерла, как замирает человек перед прыжком в холодную воду. Легко соскальзывая с косогоров и поднимаясь на склоны докатилась тропинка до реки.
Кичменга петляет по Вологодскому краю среди лесов волков и деревень, мимоходом разделяя его на два берега.
Меж берегов натянут мост, вход на который прикрывает калитка. Она не дает деревенской живности уйти в чащу, а заречным зверям посетить деревню.
Старая пружина застонала растягиваясь, я придержал дверку чтоб не стукнула, не сломала тишину. Мост дрогнул от шагов, вильнул длинным подвижным хребтом словно диковинный ксилофон. Заходили на разные голоса сосновые доски, прожимаясь как клавиши рояля.
С деревянного «свода» сыпались труха и мусор, жирные личинки и снулые жучки. Прямо в реку, где стояли лбами к течению голодные рыбы.

За спиной скрипнула пружина, запищала сокращаясь и звонко хлопнула дверкой. Эхо прокатилось по реке и растаяло. Я лениво оглянулся и ... обмер.
На мосту стоял козел и перебирал копытами. Тук-тук-тук. Мягкое осеннее солнце золотило рога и они сверкали как лезвия копий. Белая, похожая на вымпел, бородка трепетала на ветру. Желтые глаза с горизонтальными щелями зрачков ощупывали меня.
Козел что-то оценивал, просчитывал прикидывал в уме. Я не шевелился, понимая что любое движения может быть воспринято как нападение или хуже — бегство. Две армии напоминали мы в те мгновения, армии, чьи генералы еще не решили начинать бой или нет.
Мост покачивался будто покинутые детворой качели.
Медленно пролетела блестящая муха.

Резко плеснула рыба и козел кинулся в атаку. «Наверное голавль» - зачем-то подумал я бросившись в отступление. Мост замотало в разные стороны. Близилась спасительная калитка, но топот приближался быстрее. Вдруг козел как-то странно блекнул, словно выругался, а затем послышался громкий удар о воду.
Я обернулся. Река уносила огромные круги, а козел, преодолевая течение, возвращался к своему берегу. Делать более удачную засаду.


Загадки побережья
Утро

Море Костику не понравилось. Оно выгибалось и шипело, как сердитая кошка. Покидав в волны камнями Костя сказал: «Пойдем».
- Может хоть ножки помочим?
Неть. Вода холёдная, камни гоячие. Пойдем.
Петляя между стопками одежды и бледными мягкотелыми отдыхающими, добрались мы до выхода с пляжа. Прямо перед нами поднималась высокая железнодорожная насыпь, что тянется вдоль всего побережья. Узкая асфальтовая тропинка шла между нею и пляжными заборами. Здесь мы и совершили своё первое открытие.
Как залют? - Костик показал на желтого, в черную точку жучка сидящего на листе.
Это божья коровка.
А что она любит кусшать?
Тлей — это такие маленькие вредные насекомые.
А она может укусать?
Думаю может.
Лакированные надкрылья божьей коровки распахнулись, словно двери гардероба. Жучок достал легкие, как платье невесты, крылья, расправил их и улетел.
Куда она?
Не знаю. Может на свидание.
Мы присели у бордюра. Маленькие черные букашки носились вокруг, то и дело заскакивая в щель между камнями.
Как залют?
Это черные муравьи.
А что они любят кусшать?
Разные листики, крошки, всякую съедобную мелочь.
А они могут укусать?
Нет, эти не могут. А вот лесные муравьи очень больно кусаются.
К муравьям присоединились необычные существа. Обтекаемые, закрытые находящими друг на друга пластинками, они скользили над поверхностью как какие-то фантастические глайдеры.
- Как залют?
Это мокрицы, - ответил я и, предвидя следующий вопрос, решил отвлечь Костика. - Смотри как они могут, если испугаются.
Я тронул мокрицу соломинкой. Она остановилась и притянулась к бордюру так плотно, словно на нем вскочил прыщ.
А что они любят кусшать?
Фокус с отвлечением не удался. Но я продолжил: «Смотри, это она не очень напугалась. Она должна в шар свернуться».
Как ёзжик?
Угу. - Я потрогал мокрицу еще раз и она скрутилась шаром.
А что они любят кусшать?
Пока не знаю, вот почитаю и … Смотри какой он сильный!
Крохотный муравей тащил огромный кусочек коры. Если бы человек нес в руках поднос размером с двухстворчатую дверь он выглядел точно также.
Тут к муравью подскочила мокрица и попыталась вырвать у него «дверь». Тщетно. «Ничью» нарушила вторая мокрица, вцепившаяся в лакомый кусочек. Вместе они ограбили муравья и дружно утащили добычу куда-то за бордюр.
Видно, Костя, мокрицы любят кушать тоже, что и муравьи.
Костя серьёзно посмотрел на меня и спросил:
А они могут укусать?
День

Пойдем погуляем.
Нет. Там печёт.
Пойдем. Мы рядышком. Далеко не будем уходить.
Мы вышли из корпуса. Санаторий был стар. С огромными холлами, деревянными перилами, дубовым паркетом и длинными коридорами. По сторонам коридора шли номера и люди, живущие в них, приоткрывали двери, чтобы устроить сквозняк. Мы жили в самом конце на втором этаже. И к нам, во время сиесты, когда на улице особенно сильно «печёт», любила приходить черная дворняжка. Собака ложилась на сквозняке и дремала неподвижная, как придверный коврик.
Сад вокруг санатория слегка одичал. И все в целом - корпус с башенками и запущенная территория - походили на старинное английское поместье.
В саду царил сладковатый аромат магнолии. У ее огромных небрежных цветов были лепестки длиной в ладонь. Такие же толстые и жесткие как листья.
Мы с Костей погонялись за бабочками-репейницами. Нашли и последили за наглыми бесстрашными клопами-солдатиками. Их багряно-черная раскраска была похожа на лик свирепого африканского божка. Наконец свернули в беседку, заросшую по углам паутиной. В тени беседки Костик нашел одуванчики. Он тряс и дул на них. Пух неохотно срывался с места и медленно кружил рядом.
Давай, как-будто мы сеем одуванчики, и посмотрим куда они улетят.
Давай.
Самые ленивые семечки упали неподалеку. Самые невезучие запутались в паутине. А самые легкие добрались аж до плетей ежевики, что переваливалась через низкий парапет, как облака через горы.
Вон смотри, как далеко улетели. Пойдем поищем куда они приземлились. Мы дошли до ежевики. В ее ветвях запутались не две-три, как казалось мне, а десятка полтора пушинок.
Только не хватайся за ветки, - говорю я. - Они колючие.
Мы присели рядом с кустом. Наши тени упали на пушинки и те …. РАЗБЕЖАЛИСЬ! Честное слово! Пушинки прятались от нас за стебли, ползли за широкие листья. Что же это такое!? - я нагнулся совсем низко. Маленькие белые глазастые насекомые сидели на ветвях раскрыв пушистые хвосты.
Успокоившись, они стали прогуливаться точно барышни под кружевными зонтами. Но если мы были слишком назойливы они мгновенно схлопывали «зонты» и прыгали в сторону. Что барышни, конечно, себе позволить не могут.
- Как залют? - полюбопытствовал Костя.
Не знаю. Но обязательно выясню.
При входе в корпус я спросил у женщины за стойкой, не знает ли она что это за белые жучки с пушистым хвостом?
А, это павлинки, - ответила она, - их здесь полно.
Что за павлинки? Пришлось воспользоваться интернетом. Набрав в поисковике «насекомое с пушистым хвостом» я узнал что это цикады-бабочки. Какими-то неведомыми путями добравшиеся из далекой Японии до Краснодарского края.

Вечер

Прекрасны черноморские закаты. Прекрасны и неожиданны. То превратят небо в полосатую тигриную шкуру. То сделают тучи малиновыми - цвета раскаленного железа. Будто ковали их целый день небесные ковали. Спешили успеть к вечеру, и теперь остывают тучи, светясь кружевными боками. А то еще зароется солнце в облака как кошка в одеяло, и нет-нет да и выглянет, блеснет оранжевым глазом — ищут ли?
Собираются перед закатом на пирс рыбаки. Плотно садятся, плечом к плечу. Ощетинивается пирс удочками. Сидят рыбаки удилищами машут — подсекают да забрасывают. Ловят черноморского бычка и всякую другую рыбу. Шевелятся удилища словно лапки сороконожки. А над рыбаками сияет огромное апельсиновое облако.
Прекрасны черноморские закаты. Но едва солнце начинало уходить за море, едва наступали короткие южные сумерки, Костик говорил: «Пошли домой.»
Ну Костя, давай погуляем немножко, закатом полюбуемся. Смотри как хорошо — не жарко, красиво.
Костя честно ждал пока не темнело и говорил: «Пошли домой. Видишь — уже солнце село. Надо спать».
И мы шли домой — в гору. А с неё спускались бесшумными шагами кошки. Они шли на пирс, к рыбакам. Сядут там рядышком и будут мурлыкать: «Перрвая ррррыбка мояя!»
К санаторию вела лестница освещенная фонарями. Один светил у подножия, другой на вершине. В середине полумрак.
Что это? - Костя показал в сторону от лестницы. Там среди деревьев плавно скользил зеленый огонек. Он мягко гас и легко загорался. Словно дышал. Вдох и огонек разгорается, выдох — гаснет.
Это, такой жучок-светлячок. По ночам летает.
К первому светлячку присоединился второй. Словно две крохотные жар-птицы танцевали среди деревьев. Вдруг откуда-то налетел на нас еще один светляк. Опрокинулся на землю, лежит на спине — сияет. Костик тронул светляка пальцем, и тот разгорелся ярче. Костя убрал палец - сияние поблекло. Дотронулся — вспыхнул.
Ладно, пойдем, не будем его мучить.
Пойдем.
Мы поднялись на несколько ступеней когда Костя обернулся и сказал: «До свиданья, светлячок!»
Жучок поднялся в воздух и поспешил в темный лес к своим сородичам.
Он пульсировал точно звезда.