Рыбалка

Рыбалка
Рыбалка начинается с детства.
С отца. Со старшего брата Бориса. С небольшой быстрой речушки наполненной гордыми пескарями, подставляющих свои темные спинки утренним лучикам восходящего солнца; молоди соревнующейся на отмелях с завихрениями течения; усталых и настороженных стаек усатых старожилов, прячущихся в тени берега; чарующих звуков перекатов воды через скользкие и горящих на солнце камушками. С дымящегося утром озера, укрытого зарослями непролазных ив и диким ором лягушек, разбуженных начинающимся днём.
А может ещё раньше? С головастиков, прячущихся в теплой и мутной воде от босой детворы. Или тритончиков, притаившихся в бочках с затхлой, дождевой водой. Может кому-то и не рыбалка, а ведь здорово! Особенно когда поймаешь. С высунутым изо рта языком. От удовольствия. Поймал же! Поймал! И неважно кого: кита или головастика. Поймал.
На рыбалку берут с условием молчать. И молчишь. Молчишь. Молчишь… Минут пять…
- А куда мы идем?
- А мне дашь половить?
- А как рыба узнает, что нужно пойматься? ...
И уже потом, уткнувшись в прохладу просыпающегося озерка, рассматривая утонувшие в росе штаны, хватая жадными глазами озерный дымок, восходящее солнце, прислушиваясь к нарастающему жужжанию одиноких комаров:
- А крючок острый?
- А зачем ты его шлёпнул?
- А ему не больно на крючке?
- А зачем ты на него плюнул? ...
Замолкаешь, увидев прямо перед глазами молчаливый кулак. Смотришь на шлёпнувший в воду поплавок, на круги по воде, на Бориса, тянущегося за удилищем, застывшего ожиданием. Молчишь или прогонит.
А когда клюнет, когда не сорвётся, когда наберётся вода в жестяное, подбитое ночной ржой лёгкое ведёрко и тебе разрешат взять в руки, пусть маленького, но живого, трепыхающегося всем своим рыбьим существом, сверкающим золотом карася. Сердце замирает. А когда его выпускаешь в ведро, а он дурашка в поисках своей стаи, обрадовавшись внезапной свободе, начинает на огромной скорости метаться по кругу. Внутри ведра. И через минуту убедившись, что это не его дом и возможности выбраться нет, затихает у жестяного дна. В молчаливой рыбьей обиде. Всё! Сердце готово вырваться из груди. Бьётся, бьётся, бьётся! А руки тянутся к нему, первому. Поиграть. Пусть рукава мокрые. Пусть! Добыча! Инстинкт охотника. Поиграть! А карась, сначала пытается убежать из детских рук, выскальзывает, буравит воду. По кругу. По кругу… А потом или устав, или начав хитрить, становится неподвижным. Замирает. Оживает на мгновение, бьет по поверхности воды хвостом, когда в ведре оказывается другой, третий…
А потом они собираются, вместе, уткнувшись в друг друга своими рыбьими мордами на дне ведра. О чём-то шепчутся и даже меняют цвет. Тускнеет золото.
Через какое-то время начинают нападать комары. Жужжа и молча. Кусая тихо и больно. Роса с ивы начинает осыпаться за шиворот, прокладывая дорогу холоду утра. Кричащие лягушки оглушают. Ноги замерзают до иголок в пальцах. Пойманные рыбки не радуют. Пальцы рук сводит от холода воды. Хочется домой и спать.
А дома, смотря на прыгающие, обезглавленные рыбьи тельца, плачешь и ревёшь. Борис смеётся. Мама утешает. Жалко. Обидно. На долго. Детство…
А жена на кухне жарит рыбу. Свежую. Но уже уснувшую. Такую и не ловил ни разу. Так, на Украине, в Твердомедово, карасиков, уклейку-верховодку, ну красноперку. Чудо с красными плавниками. С ладонь, а может и чуть больше. Один раз рака. На Ингульце. На камнях…
Твердомедово, это небольшой украинский поселок, расположенный на берегу Ингульца. Реке, украшенной склонившимися к воде ракитами, служащими причалами, привязанным к ним лодкам-плоскодонкам. Они извиваются, бьются бортом о камни, свалившиеся к воде, о берег, пытаясь удержать уходящую вдаль реку. Река, спокойная и глубокая мирно текущая летом, осенью, зимой, но взрывающаяся, бушующая, выходящая из берегов залпами лопающегося льда. Несколько километров весенней всё сметающей воды, несущейся по прямой, на поселок, останавливает рукотворная дамба, защищая людей. А дальше крутой поворот и известковые скалы, принимающие на себя всю мощь весны. Вода уходит дальше, к острову, к Великой Александровке, постепенно успокаиваясь и замирая. Оставляя каменистый пляж – излюбленное место рыбаков. Охотников на бычка. К слову там-то и случился казус – поймал рака на крючок. Бывает.
А один раз дамба не справилась. Зима была снежная. Даже очень. Хватило и на горки, и на санки, и на снежные крепости, и дома. С утра до ночи. А солнышко, словно решив поквитаться с зимой, начало не просто греть, а печь – плавить все зимние запасы. Сразу и быстро. Всё утро за дамбой что-то шумело и гудело. А в обед, отец не вытерпел и пошел посмотреть. Он взобрался на дамбу под оглушительный треск. А через минуту уже бежал бегом к дому, и за ним огромной стеной мчалась вода. Тогда дом затопило по самые окна. Скотину укрыли в колхозном сарае на горе, а сами нашли приют у Черновых, что жили на въезде в посёлок, на Центральной улице. Повыше. Потом пришли военные. Взорвали ГРЭС и вода ушла. О потопе напоминали только огромные лужи, наносы ила, ветви и стволы принесенных водой деревьев. Деревья в Херсонской степи ценились всегда. Батя, зацепив их веревкой, вытаскивал во двор по жирной, раскисшей земле. Вроде справлялся, а тут забежал домой, схватил топор:
- Пошли! Поможете!
И мы гуртом, по грязюке, за ним. К небольшой луже, в которой лежало бревно. Может с полметра, может больше – в детстве все деревья большие и огромные.
Дерево оказалось огромной рыбой. Мечтой местных рыболовов всех возрастов и опыта. Короп по-украински. По-русски, наверное, карп. Не знаю. До сих пор не знаю. Короп! Огромный. Занесло. Подняло и занесло. А выбраться не смог. А соседи приходили смотреть и завидовали.
А мамо жарила рыбу. Обваливала огромные куски в муке, клала их на шкворчащую и кидающуюся маслом сковороду, наполняя дом запахами горящего масла, рыбы и почему-то тины.
А как радовались этой рыбе, или то, чему им от неё осталось, наши собачки! Небольшая, грязно-лохматая Альфа и её сын, – высокий, рыжий и статный Тайфун. Соскучились за зиму по рыбе. За лето привыкли.
С первых дней лета, после переезда в поселок повадился ходить на рыбалку. Удочку смастерил из метровой квадратной палки, толстенной лески и огромного крючка. Место для рыбалки практически рядом – за дамбой, с лодки. Тайфун с Альфой сначала только встречали. Из вежливости, потому как рыбы не было. Но ловить хотелось. Очень. Как дед Косик, который к утру всегда был с уловом. Хорошим. Да и посмеивались надо мной. Очень хотелось доказать, что могу. Очень! И постепенно квадратное удилище заменило лёгкое и упругое, ивовое. Леска стала в разы тоньше, а крючок меньше. Клевать стало чаще, а со временем и ловиться. Но эта хитрая уклейка, которая хотела много есть, но совсем не хотела попадаться!..
Первую добычу – три уклейки сразу отдал собакам. Одну Тайфуну, а две Альфе. Потом было десять. Налил в тазик немного воды и выпустил уклеек. Пока ходил - съели. Так со временем рыбы становилось больше, как, впрочем, и воды в тазике. Уже и на рыбалку шёл в сопровождении собак. По тропинке. Гуськом. Впереди я, за мной Альфа и в конце Тайфун, лисий хвост. Сядут рядом на лодке и смотрят. Ждут добычу. Одну Альфе, вторую Тайфуну, третью в ведро. Из ведра не едят – знают, что потом выловят в тазике. Самое интересное было смотреть, когда в тазике оставалась одна или две рыбки, а воды много. И вот зверье засунет морды по уши в воду, пузыри пускают, зубами клацают – ловят. Интересно. А когда уехал учиться, так они каждое утро ходили на лодку и ловили вертихвосток- уклеек ныряя с лодки в воду и выхватывая желанную рыбку.
Мы эту рыбку не жарили - мелкая уж больно, а красноперок было мало. Да и сами красноперки то совсем не велики, это же не щука. Вот щука это было мечта! И в моей жизни она была. Весной, в речке Гремячья, в восемь лет. Тогда все мальчишки из стальной проволоки делали остроги и замирая в ледяной воде выжидали щук, идущих на нерест. Поговаривали, что кто-то даже вилкой ловил. Но я взял острогу брата. Тайком. И пошел на речку. Замерз. И воткнул острогу прямо себе в ногу. Рыбалка закончилась слезами, бинтами, ремнем и сдачей всех острог отцу.
А летом пасли коров. Всей семьей. Тогда почти у леса. Мы с братьями следили за скотом, а отец уходил в лес и всегда возвращался то с ведром грибов, то морошки, то черники. Всегда с уловом. Ночи были теплые и мы зачастую оставались с отцом в поле. Отец травы накосит, ляжешь на нее, одеялом укроешься и спишь до утра. А если дождь – то в лесу сделали огромный шалаш. Там и прятались. В поле у леса было озеро. В обед туда пригоняли коров на водопой. Попьют, попьют да отдыхать. А мы купаться! Ну как купаться? Они купаются, бегают, прыгают, в догонялки играют, а я на берегу – плавать то не умею. Затащили меня на середину – там помельче, постоял немного и на берег. А они прыгают и кричат, глину голубую взболтыхали, купаются. Им хорошо. А мне грустно. Сижу фигурки из глины леплю. Шарики катаю – в воду бросаю. А тут бумага повсплывала около берега телепается на волнах. Ногой хотел подцепить, вытащить. А она перевернулась, стала черной и вдруг показала зубастую пасть, после чего погрузилась в воду. Как заору:
- Крокодил!!!!
Братья посмеялись. И чтобы посмеяться еще больше, подошли к плавающей бумаге, решив меня попугать, взяли ее в руки. Но она выскользнула у них из рук. Теперь от испуга кричали они. Они выбежали из воды и позвали отца. Отец залез в воду, схватил двумя руками одну из бумаг, и выбросил ее на берег. Это оказалась огромная щука. Отец выкидывал щук на берег, а мы оттаскивали их в сторону. Больше тридцати. Это была самая удачная рыбалка в моей жизни.
Теперь у меня в машине лежит несколько удочек и чемодан с рыболовными снастями. Ждут, когда вместе с сыном мы пойдем на заросшее тиной озеро, бросать в квакающих лягушек камни, плевать на червя и молчать…
Может найдется и лес тот, и поле, и озеро…

Суббота
А помнишь?
Как в детстве?
Когда ждешь ее ждешь, а она все не идет и не идет?
Когда уроки тянутся черной велосипедной резиной, когда сидишь за партой и тебе нет никого дела до того что говорит учитель, о чем шепчут парты за спиной. Когда из этих стен, давящих и сжимающих, зовут на простор эти большие, но недоступные окна. Когда шалящие воробьи стучат в стекло своими смешными клювами и зовут с собой в маленький полет. Но нет. Смотришь и вздыхаешь. Заставляешь себя слушать. Чтобы не двойка. Если двойка, то субботы не будет. Если двойка, то будет дом с горящим от папиного ремня мягким местом. Не будет субботы…
Роднее только звонок на перемену…
Или домой…
Сколько времени это продолжалось и откуда пошло не помню. Неделю за неделей слушал, открыв рот, затаив дыхание - впитывал рассказы-истории-былицы-небылицы о найденных сокровищах в своем маленьком, небольшом посёлке. Имевшим раньше: свою огромную церковь; железную дорогу; пять школ; обувную фабрику; мельницу на полноводной реке; масло-сыр завод… Ну еще много чего.
Некогда богатое и процветающее немецкое поселение Гросс Бершкален.
А ныне умирающий и опустевший поселок Гремячье: с разобранной немецкой брусчаткой убитыми дорогами; с обмелевшей до щиколотки речушки; разрушенными домами; с онемевшими окнами заколоченной школы; библиотекой, со сгнившими, зияющими черными провалами полом; с клубом, захваченным стойким запахом застоявшейся сырости; неухоженными, заросшими борщевиком полями…
- А когда у медпункта колодец чистили, то целый бидон с посудой вытащили, а рядом ящик с какими-то бутылками был закопан. В маленьких таких. На полстакана. Мужики нашли, а что делать не знают. Боятся пробовать. Фельдшера позвали. Он прочитал надпись на этикетке. Открыл бутылочку и одним глотком. Спирт там оказался. Чистый и медицинский.
- А в доме, у Шабана, ремонт делали. Так там в стене нашли двенадцать литых фигурок зверей из золота. Белки, медведи, зайцы. Так они поставили их в сервант. Стоят и стоят. А кто знает, что они из золота? Медные! Красивые. Солидные. А тут приехал племянник отдохнуть. В ювелирном техникуме учился. Увидел и давай требовать половину. А иначе в милицию. Статья! А Шабан-то тоже не дурак. Он в район мотанулся. Сдал как положено семьдесят пять процентов, а племянника выгнал.
- А у Балбатуновых, на огороде. Каждую весну вода собиралась. А он говорит жене – пойду копну. А она ему: «Сиди дурень! Вдруг там какая бомба». Они уехали в город, а он взял лопату и пошел. Что там было неизвестно, но после этого они сразу и уехали в Калининград жить. Там квартиру купили большую. И много всего. Вот.
И так каждый вечер. Про находки. Купались в мечтах внезапного обогащения. В надежде ворваться в богатство. А еще про янтарную комнату. Не написано и части, того что рассказывалось и придумывалось. А хотелось вырваться. Не из нищеты, нет! Из вечного безденежья… Раз! И миллионер! Как в сказке…
А я и янтаря не видел. Даже кусочка. А янтарная комната светилась в мечтах сундуками с золотом и разными богатствами… Как в сказке про Али-Бабу…
И каждую субботу. Взяв длинный металлический щуп, мы всей семьей спешили за отцом в заранее намеченный им же район. И копали, копали, и копали. До кровавых мозолей врывались в землю. И радовались как дети, найдя разбитую тарелку с красивым узором. Радовались…
Но для меня главным было не это…
В сентябре ещё пасли коров. По ночам становилось холоднее и холоднее. К утру стадо просыпалось в белых облаках тумана. Земля была теплая и поначалу было достаточно просто лечь на землю и спрятаться от холода утра накрывшись с головой. Дерюгой. Одна сверху, другая снизу.
Ночью-то и не заснёшь сразу. Под фырканье коров. Под шлёпанье рыбы в озере. Под кваканье лягушек. Шуршание ветерка или ежиков, топающих стадом лошадей. Ляжешь, упрешь глаза в небо…
В звезды.
А сразу они холодные, далекие и молчаливые. Сразу. Но постепенно разноцветными светлячками спускаются поближе. Смотрят на тебя. Изучают и рассматривают. А потом в какой-то миг опускаются. Подхватывают и уносят в свой водоворот света, движения. Отключая время и чувства.
Говорят, что звезды шепчут. Может кому-то и шепчут, может с кем-то и разговаривают. А со мной они поют. Поют и танцуют. Кружат и крутят. Напевают о чем-то своем. До потери сознания. Пока сон не спрячет и их… до утра… а утренний холод, он сотрёт воспоминания ночи. Оставив где-то в глубине, что-то недосказанное и манящее.
Утро окунёт в свои туманы заставляя всё забыть… Но танец… Но полёт… Ещё уже не помнишь, а душа летит, летит, летит… Что-то неведомое поднимает и зовёт… Снова и снова…
Плывёшь в поле по белоснежному молоку просыпающейся земли. Навстречу стремительно вырывающемуся из сна солнцу. Пробуждающему ветер и рвущим белое одеяло утра на лоскуты. Освобождая простор для начинающего дня уходит и ускользает, растворяется курясь туман. Оставляя за собой тишину и поле, накрытое белой вуалью ночи. Дыхание земли ещё слышно и видно - угадывается по полупрозрачным тюлевым столбикам тумана все быстрее и быстрее тающих в утреннем ознобе.
Первые лучи солнца робко ощупывают и зажигают верхушки деревьев, кустарников, травы. Зацепившись, они становятся смелее и увереннее… Их становится больше… Они устремляются к земле натыкаясь на тонкую белую вуаль… Паутину не спящих, маленьких и больших, мохнатых и не очень, пауков, паучков и паучих… Растянувших вдоль и поперек маленькие и большие лоскуты кругов. Усеянные капельками росы. Большими и малыми планетами кружащими и летящими по своим орбитам - паутинкам. Вселенными и галактиками. Мирами…
Солнце не стоит на месте, оно нащупывает и ищет… И когда лучи находят этот мир, поле взрывается миллиардами звезд. Искрящимися бриллиантами. Гимном восходящему солнцу. Посланием к своим далеким и близким вселенным. Ответом ночной песни.
Раскинув руки и закрыв глаза слушаю песнь миров. Дыхание галактик начинающегося дня.
В субботу моего детства…
В утро моего богатства…
В моей вселенной…
Ара

Как-то довелось мне навестить на дому свою сослуживицу. Уже и не помню зачем, но зашел. Познакомился с мужем. Военным моряком. Капитаном второго ранга. Сели пить чай. И тут из соседней комнаты раздался сильный и пронзительный крик.
- Граф обижается, к столу не пригласили - с улыбкой сказал хозяин и открыл дверь в смежную комнату. Оттуда буквально ворвался огромный, ослепительно красивый попугай. Он взлетел на спинку дивана и гордо, по-хозяйски посмотрел на меня, как бы спрашивая:
- Ну что! Видел ли ты кого красивее меня!?
- Кубинский амазон Граф, - представил хозяин, - я его еще со службы на Кубе привез, вот он тут и хозяйничает с той поры.
Попугай выждал паузу пока его представляли, затем стал расхаживать по спинке дивана, демонстрируя свои крепкие и когтистые лапы, огромный и мощный клюв и роскошное оперение.
- Посмотрите какой у него хвост! – направил мое внимание хозяин.
И действительно, хвост был всем хвостам хвост. Длинный, красочный. Переливаясь праздничным шлейфом ярчайших красок он, видимо, и являлся особой гордостью кубинца. Попугай словно понимая, о чем мы говорим, несколько раз эффектно повернулся им в мою сторону.
Вдруг из-под стола, выбежал маленький щеночек.
- Вот, на днях уволился из армии, так друзья подарили, чтобы не скучал. Теперь вот спасать приходится.
От чего или кого спасать щенка хозяин сказать не успел. Попугай развернул крылья, крикнул боевой попугайный клич и ураганом налетел на открывшего пасть щенка. Жалобно взвизгнув, собачонка юркнула под кресло, где и сидела жалобно поскуливая от страха, пока летающий монстр пытался его оттуда достать своим крепким и острым клювом.
Конец страхам щенка положила хозяйка, взявшая упирающегося, бьющего крыльями, возмущенно кричащего кубинца и закрывшая его в соседней комнате. После этого она взяла на руки дрожащего от страха щенка и стала говорить ему ласковые слова поглаживая по спине. Попутно объясняя:
- Как щенок появился, так он его по дому гоняет. Спуску не дает. Стоит ему только зазеваться, как он его своим клювом и бьет, а спрячется, так ему нравится его за хвост поймать и по дому таскать. Показывает кто здесь хозяин.
Прошло чуть больше полгода и меня пригласили в эту семью на какое-то мероприятие, чаю попить. У стола, на полу, лежала огромная овчарка. Она положила голову на вытянутые вперед лапы и слушала наш разговор. В ней уже не угадывался тот маленький, скулящий щенок. Подрос.
А попугая видно не было. Но через некоторое время привлеченный нашим смехом, он с шумом и криком прилетел и сел на дальний край дивана, опасливо поглядывая на лежащую собаку. И было видно почему. На месте некогда роскошного хвоста, из голого и куцего зада торчало одно единственное перо.
- Хвост пал смертью храбрых в боях за господство с Рексом! – со смехом сказал хозяин.
Я посмотрел на собаку - она лежала и словно не замечала попугая.
- Смотри мне! – пригрозила ему пальцем хозяйка.
Пес покорно посмотрел на нее и виновато вздохнул.
Чай заканчивался. Конфеты скушаны. Кубинец осмелел, начал о чем-то трещать на своем неведом языке. А потом набрался храбрости и под потолком полетел в свою комнату. Прямо над мирно лежащей собакой. Наивный.
Пес пружиной взметнулся вверх и как в волейболе по мячу, ударил попугая, который от неожиданности упал на пол. Затем аккуратно прижав его лапой, с видимым наслаждением вырвал зубами последнее перо из того что когда-то было хвостом. После чего отпустил кричащего от гнева и позора попугая, который пешком убежал в свою комнату сильно ругаясь на кубинском или каком-то другом языке. А Рекс как не в чем небывало улегся на прежнее место, и предано - покорно глядя хозяйке в глаза, положил голову на лапы зажав в зубах последнее перо гордости кубинского амазона.
Не надо было обижать маленьких!
Волны Лохштедского леса

Шорох прошлогодних листьев ногами рвет тишину. Устремляется к солнцу. Растворяется и зависает. Осязаемо и полновесно. Над белоснежным ковром. От тишины до моря, от прошлого до сейчас – снежной гладью анемонов. Восхитительных, чистых, безбрежных. Белым облаком укутавших лес. Вздымаясь волнами и опадая брызгами – всюду и везде. Это их время. Только во время их торжества, от цветка к цветку можно найти дорогу к сердцу рощи. Старому и древнему буку. Вобравшему в себя всю злость и ненависть человечества. Дарящему любовь и вечность. Скрывающим и дарящим грозди серебряной рябины, обвивающей его древний стан.
Солнце, покидая день, пробивает еще не скрытые в зелени кроны. Со всей силы ударяя в них, рассыпаясь на миллионы лучиков, чтобы каждым обнять белоснежный анемон. Поцеловать и пожелать доброй ночи. Одарить каждого кусочком своего тепла. А анемоны, искупавшись солнцем, выбрав свой лучик, закрывают свои лепестки. Сберегая его в своих объятьях до утра, чтобы утром вернуть просыпающемуся светилу. Так было веками. Так было всегда. Каждый лучик анемона ведет к солнцу.
Когда-то здесь грозным стражем стоял замок Лохштедт. Но заросли снытью и крапивой камни его былого величия. Прорезали землю, на которую когда-то опирались могучие стены из гранитных валунов и кирпича, колеи от колес больших и военных машин. Изъела ржа колючую проволоку закрывавшую проходы к Балтийску. Ветром, временем и людьми, повалившимися деревянными столбами, поминающими кордон. Заставу, стыдливо глядящую разбитыми окнами на мчащиеся без пропусков машины. По дороге вдоль редеющего леса. Некогда священной буковой рощи пруссов. Самой западной. Напоенной кровью посягнувших на ее святость, нарушавших ее покой.
Но, не смотря на время и людей убывая, она растет. Стремится соединить шум волн и свет солнца. Трели соловья и стоны растущих грибов, продирающихся в муках свозь опавшие листья. Пытается удержать атакуемый со всех сторон остров святости. Своей безбрежной чистотой, пытаясь пробиться сквозь зачерствевшие сердца. Она знает, что этот бой последний. Битва, которую нельзя проиграть, ибо за поражением приходит пустота. Пустота души. И ей надо успеть зацепиться и прорасти в тех, кто впитал в себя вечность этой земли.
Дорога в ухабах и рытвинах, камнях и глине, среди заборов и стремительно растущих особняков, погрязших в строительном гаме молчащих материалов, криках рабочих и гудящей техники обрывается высокой стеной деревьев. Прижавшись друг к другу, сплетаясь ветвями украшенными еще желтыми, салатовыми листьями, молчат. Об это гордое и высокое молчание, как от брони танка, разбивается на мелкие осколки и отлетает прочь наносное и бездушное.
Войти в рощу может каждый. Но увидеть и почувствовать ее, а тем более спросить и получить ответ, дано лишь тому, кто войдет с открытым сердцем и доброй душой. Тому, кто услышит ее сокровенную тайну. Тот, кто способен раствориться с ней временем и судьбой. В коконе судьбы. В жизнь, пропитанную энергией времени. Первый шаг в тишину. Окутывающую и ослепляющую. Раздевающую и ощупывающую. Изучающую. Она начинает кружить ветвями и верхушками деревьев, обнимать тихим шуршанием травы, пронзать птичьими трелями, окружая еле различимыми мошками. Обновляя и заостряя чувства. Отключая разум. Пробуждая и волнуя спящие и забытые восторги детства. Чистого, воздушного и безоблачного. Только детством можно измерить величие и чистоту этого места. И пробудив, открыв, тишина расступается взмахом крыльев птицы, оставив одного. В этом океане волн. Плыть и лететь.
Ушли во времени охраняющие покой рощи пруссы. Видевшие, чувствующие, знающие. Посвященные в таинство, они могли рассказать, о времени которое изменяется в волшебном танце цветов и деревьев. О свете озаряющим. Свете, ветром скользящего среди летающих золотых дюн. Свете, который волнами струится вокруг деревьев, проникает во все складки священной земли. О свете анемонов. Они бы могли рассказать о летучей мыши и сове, даже днем указывающих путь к старому буку. Но не смогут.
А кольцо, оберегающее его с каждым днём, становится меньше и меньше. Выжженными стволами, белеющими пнями … Павшими солдатами. Каждый шаг.
Войди в рощу. Искупайся в ее волнах. Растворись в ней. Напитайся ее светом и сохрани то малое что осталось.
Лохштедский лес…
Лети…