Наши соседи

Цвета и звуки

Лягушонок споткнулся и упал в воду. Навзничь. Сырой, непропечённой стороной вверх. Опустил руки безвольно и замер. Моргнув своему отражению в серебряной плёнке воды, сообразил, что перепутал верх с низом и перевернулся. Огляделся и... Нет-нет! Никакого банального «ква» им не было произнесено. Мягкие упругие щелчки. Цоканье. Всё из неизданного ещё словаря. Громко и отчётливо. С вызовом. Чтобы было слышно всем. И услышано было-таки.
На зов подростка, из глубины возник ляг. Размером с хороший кулак, коим добродушные мужики утирают носы себе и своим ребятишкам. Не расходуя сил и не тратя времени на то, чтобы поддеть разношенными тапками воду, он просто нахлобучил тело на бережок и степенно, грузно развернулся к лягушонку. Слегка выдвинув бритый подбородок ему навстречу, прикрыл один глаз и... Сиреневой волной баса профундо раздвинул ближние воды, вывернул их наизнанку, возвращая лягушонка на приличное его положению место - к краю пруда. Туда, где помельче, потеплее, да дичь не столь проворна.
Ошарашенный и пристыженный, лягушонок направился было прочь, но был остановлен:
- Не спеши уходить. Ты не лишний здесь. Но должен знать, где твоё место. Именно - твоё. Не то, на которое оттеснили, но то, для которого ты и оказался здесь, в этом пруду. На каждой глубине должна быть своя лягушка.

Так ему было сказано или иначе. Намекнули, либо высказались напрямик, - нам этого никогда не узнать. Нет у нас под рукой словаря или списка правильных слов, начертанных маховым пером на завязшей в прошлом, бурой поверхности болота. Хотя бы...
А лягушонок с тех пор немного подрос. И, кажется, научился надувать щёки тем глотком воздуха, который может удержать с достоинством. Не умаляя чести славного племени лягушек из царства животных.


****************************
Посвящается композитору, радиоинженеру и бессменному хранителю “АНСа”, фотоэлектронного синтезатора, оживившего "Солярис", Станиславу Крейчи

Избывность бытия

Не до брачных было призывов. Не до игр. Лягушка вжалась в мелкую расщелину меж камней. Сочные насекомые безбоязненно и нахально сновали прямо у неё на глазах. Но и не до них было. Намеренная сдержанность трепета влажной яркой красивой кожи, последующая вынужденная обветренной - тёмной, желтоватой... Только бы не разглядел. Только бы не...
Дышать было уже почти что нечем. У лягушки закружилась голова. Не осознавая вполне степени своего безрассудства, не понимая, что выдаёт себя с головой, наполнила последним выдохом кожаную двухстороннюю деку, и...
Хрустящее сухое кваканье вырвалось наружу, стряхнуло крошки мошек со скатерти пруда, потрясло вишню на его берегу. До озноба, до порхания белесых мелких лепестков,- прочь. Но недалёко. Вниз, нА воду, на тот же , в оспинах гальки берег. На сероватую спину змеи, безнадежно замершую в ожидании повода. И он-таки был дан.
В это же самое время, случилось быть неподалёку и ворону. Возвращаясь к плетню своего гнезда, в ответ на хриплый призыв лягушки, погляделся он свысока в зеркало пруда, да заметил затаённый опасный, словно резиновый, изгиб у самой воды. Не сомневаясь, полоснул лезвием крыл полотно пространства, испугал рыб. Выплеснув вместе с водой часть облаков, взмыл со змеёю повыше, да выронил её. Нарочно. Та ударилась оземь глухо, хлёстко.
И ворон понёс её, равнодушную ко всему и потяжелевшую безвозвратно, в родовое жилье. В одно из. Чтобы уже там... поровну... Каждому, кто нуждается в его заботе.

Лягушка же, растолкав рыб, упала в воду. Перевела дух и ровным стежком, от берега к берегу, затянула узелок прожитого дня. Замерла, держась на плаву подле листа кувшинки. Задремала.

Старик, что всё это время стоял у окна и наблюдал, кивнул головой во след ворону и воскликнул важно, подражая деду, своему: «ЧертовА!» А после, тонко, по-ребячьи, как водится это в порывах искренности душевной, всхлипнул и вздохнул:
- Бедные мы бедные. Как же мне жалко их, всех... - И отвернулся, чтобы не увидал никто, как слёзы ищут дорогу к воротнику, плутая по лабиринтам морщин.

Сожаления об одном предмете, невольно лишают сочувствия иной. И эта невозможность благорасположения ко всему на свете - главная ущербность бытия. До той поры, пока не осознаешь избывность его, ускользающего в водовороте измерения, которого нет.

Истолкованное неверно

Ласточка была ещё котёнком. Верхнюю тёплую курточку мама снять уже разрешила, а вот без пушистых махровых штанишек гулять не позволяла пока. Было очевидно, что малышка ужь* сменила гастрономический интерес к жизни на более достойный. Не так занимали мясистые мошки и противно зудящие виноградины сытых комаров, сколь увлекал полёт.
Воздух, как кулебяка, содержал в себе лакомства и сюрпризы, запечённые пустоты и не пропечённые влажные слои. По младости, ласточка не всегда понимала, какой кусочек доставался ей. Умение верно определять приходит не враз. Поэтому, бывало, маме или отцу приходилось срезать влажное тесто с боков дочки, высвобождая её далёкое от крепости, хрупкое тело. И она выскальзывала, как косточка вишни, в сторону, противную земле.
Но и земля забавляла ластушёнка***. Разноцветная, ароматная, она переливалась под струями солнца. Неясные лучи ветра проскакивали сквозь лепестки цвета сольферино** и мак шевелил пальчиками, нарочито моргал или гнул гузку бутона, упрямо и недоверчиво. А ветру? Ему-то что?! Поиграть, да бросить.
Родители же маленькой ласточки не были столь ветрены. Их единственное, так уж вышло, дитя нуждалось в неустанной опеке. И, сменяя друг друга, мать и отец кружили подле дочурки с раннего утра до закатного часу, когда птицам их семейства, полагалось отдыхать.

По рассказам матери ласточка знала, что много-много лет тому назад их пращуры, обитавшие в скалах, сменили мнение о том, какое место таит меньше опасностей. И перевезли детей поближе к пространству, где человек выстроил из досок и камня своё гнездо.
Дом, под крышей которого родители ласточки устроили колыбель для своей малышки, частью был застеклён. Оберегая от увечий птиц, люди стирали пыль с окон лишь перед наступлением холодов. Но иногда, всё же, приходилось делать это и в пору цветения ландышей. Когда пернатые, в погоне за вставшими на крыло комарами, путались невольно и лепили с размаху мелкий потный пух к поверхности стёкол. Это случалось редко. Но - бывало. И каждый раз, выходя из дому на стук в окошко, человек хмурился и почти плакал, если отыскивал в траве лёгкое тело птицы, крепко ухватившее строгими сухими руками незримую ветвь. Лёжа на спине, также вот, как и на этот раз. Помимо белобрысых кудряшек, к стеклу прижался алый лепесток цветка мака. Так показалось. Но то была капля крови, что скоро стыла на выдохе сквозняка и в виду солнца. Которого не видать больше маленькому ластушёнку в тёплых пуховых штанишках.
Смахнув слезу веером крыл, ласточка, мать кинулась было в воду пруда, да уклонилась от услужливой бетонной плиты его поверхности. Пожалела супруга. Продолжила волнообразный свой полёт. А человек... стоял и смотрел ей во след, не стеснённый лукавой неловкостью. Не стирая горьких солоноватых струй холодной воды, что стекали по лицу.
Ибо... Гибелью грозит истолкованное неверно. Будь то слово, и будь то стекло...
________________________________________
* - уже;
** - оттенок красного;
*** - птенец ласточки

Молва

Ласточки стирают манишки в пруду. С лёта ударяются о воду. Так, некогда, женщины скалкой избивали измаранное отмоченное бельё. С плеча. Наотмашь. В досаде ли на белизну птичьих одеяний?
Зачерпнув побольше воды в карманы, ласточки располагаются неподалёку, отжимая и сюртук, и галстух. Понемножку. Многократно. А после, как наряд приобретает первозданный праздничный, парадный вид, птицы принимаются шалить. Ныряя под воду, обходя вниманием обескураженных вымокших насекомых. Доступность и неповоротливость их не привлекает озорниц. Манкируя ненасытностью, взрывают поверхность воды попарно, по трое.
Рыбы, отставив на время свадебные обряды, оттеснив столы листьев кувшинки, застланные накрахмаленной зелёной скатеретью* к дальнему краю пруда, и сами присели в сторонке. Полюбопытствовать, как оно у ласточек-то. А супружество обождёт, чай не впервой.
На шум слетелись дрозды, кукушки, щеглы и свиристели. Соревнуясь в ловкости и проворстве, в совершенном молчании погружаются в воду, плюхаются, пикируют на неё или по-стариковски осторожно заходят. Трогают мизинчиком - холодна ли, а после аккуратно, похлопывая себя по бёдрам, остывая, помаленьку, полегоньку... Ощупывая дно. Скользкое от ила и постоянного насморка многочисленных улиток.
Дятел, не в силах отстранятся доле, обнаружив своё удобное убежище на высоком, посередине кроны, - спиле вишни, сорвался оттуда прямо на пупок пруда. В самую глуботу**, откуда без задору, - ну никак. Да вспрыгнул, словно заяц и присел на бережку. Обсыхать, ухмыляясь. Кто, мол, сумеет так-то? Чей черёд?!
Но, вместо стараний, засобиралась публика. Сперва развесила было сушиться на веточках манишки да сюртучки, курточки да жилетки. Но, не дожидаясь, оделись в ещё мокрое враз и, - прочь. А дятел, в сомнениях о том, как оказался неинтересен никому, остался на берегу в одиночестве. Промокший и поникший. До последней нитки своего нетканого плаща и не вязаной жилетки.
Навязывая другим своё веселье, чего он хотел? О чём думал? Да и думал ли вообще...
Рыбы, стеснённые его присутствием, также не спешили продолжить свои дела. И только убедившись, что берег совершенно пуст, сдвинули на место столы, собрали угощенье, оставленное ласточками и продолжили свои подвенечные заботы.
В сумерках, когда вода, вследствие рыбьих игр в салочки казалась кипящей, просторный спил кроны вишни посетил филин. Наблюдая за праздничной вознёй, он крутил головой, изредка ухарски встряхивал ею, и всхлипывал в восхищении. Сопереживал. Со стороны. Так как, по слухам, был умён. Ибо молва клевещет не так часто, как нам того бы хотелось.
______________________________________________
* - скатерть;
** - глубина;

Пруд

Пруд дышал. Не сам по себе, но десятками беззубых ртов улиток, что растворялись с громким всплеском. Казалось, воду прихлёбывали. Неаккуратно, церемонно. Как дебелая купчиха, что никак не отыщет мизинчику места. Изредка очередная птица хлопотала над водой, перемешивая её взмахами натруженных крыл. А иная осмеливалась и, нащупав пяткой дно, брела осторожно и вдумчиво. Щегол, поползень, синица... Во след кукушке осмелел и соловей. Спустился частыми шажками к воде, и , не остыв, двинулся поближе к серединке, где похолоднее из-за тени от локона виноградной лозы. И было ему так приятно идти, пропуская сквозь расслабленные пальчики невесомую воду.
Пруд-то был не так, чтобы по колено воробью, но мелкий. Ему по шею. А ужу и вовсе - по макушку, с его-то плоскостопием!

Уж прилёг на подлокотник нимфеи. Ибо был утомлён. Поджидая мух, зевал широко и сладко, не показывая языка. Но соприкасаясь бледным нёбом с перламутровым жабо, а взглядом лаская лазурный навес неба. Мухи, обманутые напускным равнодушием, теряли бдительность. И, минуя неподвластный зрачку момент, оставалось наблюдать лишь сытое утирание тонких губ о жёсткую поверхность листа.
- Вкусно тебе?
- А то!- ухмылялся уж.
Насытившись, он развлекался, соревнуясь с бутоном водной лилии. Держал спинку, как она. Но утомлялся скорее златовласки, и беззаботно обрушивался в почти горячую воду.
И так - до распаренного жарким днём заката. До душистой ночи и её прозрачных теней. А наутро... Уж вышел из себя. Старый истёртый кожаный пиджак бросил небрежно на берегу пруда. Но новый, лайковый, лаковый носил так аккуратно, как позволяла его приземлённое бытие. Чаще возлежал в тени, свернувшись калмыцким узлом*. Дремал. Потревоженный спросонья, торопился посторониться. Но скоро сознавал свою горячность, и оборачивался на зов. Палевой струёй тёк к ногам и звал за собой. В наш общий дом.
А сверху, в коридоре, прямо над дверью, с плетёного лукошка гнезда спокойно смотрела на нас ласточка. Уже совершенная жена, и почти что мама. Умиротворённо и обстоятельно обнимая игрушечную колыбель, чтобы быть на месте, когда придёт время открыть ребятишкам тугую для них калитку в мир.
Это так славно - быть на своём месте, и вовремя оказаться там, где нужен именно ты.

________________________________
* - Иногда его называют "ввязным узлом", он относится к числу практичных и надежных морских узлов, которые можно развязать одним движением руки

Утро

День крепко жмурился, никак не желал подниматься. И по его щекам, вместо слёз, струился розовый сок. То шиповник горевал о мимолётной нежности своей. О несговорчивости - вынужденной и напрасной. О колкости, что впитал с вешними вишнёвыми водами, рыжими от глины. Озорными и бессердечными.
Привык он ранить, не избалован. Безутешен на виду у липких лап лип. И горчит... горчит ветерок, что тянется от него паутиной. Морщится, брезглив. То ли ветер, то ли шиповник.
Под циновкой травы мышь обустроила нежаркую горницу. И хлопочет. Там откусит от сочного края листа, тут - освободит от облатки семечко тополя. И как его сюда занесло? Не меньше пяти вёрст до ближнего дерева.
У взрослых мышей разношенная обувь и узкие бледные ступни. Сухощавые кисти с тонкими длинными пальцами и незаметным элегантным маникюром. Кто сказал, что изысканность заносчива? С чего бы ей? Зачем?!
Мышата стройны, аккуратны, пятки так трогательно розовы, что, не будь они мышиными, то быть бы им целованными не раз. Только кем?.. Ужли ужом? Чёрным вёртким языком его... Да спят озябшие ужи. Лягушки - и те вросли в берег пруда. Не моргая, с тающим взором, ждут, когда же солнце лезвием своего луча отделит часть пирога водоёма, наполнит мёдом тепла. И уж тогда-то будет пора поить кожаные поры свои водой.

И проснулось утро. От того, что разом замолчали птицы. Сорвало с леса серый колпак сладкой предутренней дрёмы. И заголосили все разом, судача о судьбах, о летящей летней жизни... Кому, как не им, птицам, судить о ней. Ибо крылаты. И они, и она.

Воля

Ворон и кобчик так громко ссорились, что мне не было слышно собственных шагов. Стало интересно, что не поделили эти красивые птицы. Выбирая место для детской рядом со старой квартирой ворона, кобчик явно погорячился. Вран обустроил новое гнездо, но имея в виду непостоянство супруги, намеревался жить в обоих попеременно. По весне, обнаружив ястреба в соседях, ворон высказывал ему всё своё недовольство. И вот теперь они опять кричали, роняя друг на друга в полёте мышь. А в той уже давно не было ни страха, ни жизни, ни прочих достоинств бытия.
Засмотревшись в небо, я предсказуемо оступился, и оставил, наконец, без внимания споры в высших сферах, обратив взор ровно себе под ноги. И в эту самую минуту, чья-то поспешность была замечена мной. Но впустую. Рядом кто-то был. Но кто? Присмотревшись внимательнее, как требовала то разумная осторожность, поймал на себе лукавый взгляд любопытный мыши. Она была мила. Вне пространства, наполненного вещами, которые немыслимо было обнаружить испорченными её колючими зубками.
Мышь пошевелила пальчиками ног, как разминает кисти тапёр перед бесконечным рождественским балом, но с места не двинулась. Ей было приятно отсутствие поспешности во мне. На тихое: «Привет...», она улыбнулась глазами и замерла в позе начинающего борца.
- Какая ты... красавица! - искренне похвалил я мышь. На что та иронично повела бровями.- Нет, правда! Если ты не в доме, ты просто чудесна! - В это мышь поверила охотно и предложила поиграть.
Она втягивала голову в плечи, прячась от меня. А я, в ответ, тянул шею, чтобы отыскать - куда же она делась. Мышь хлопала себя по пыльным штанишкам и смеялась, когда я её находил. Пятилась за обломок камня, чтобы не потерять меня из виду и выскакивала подсмотренным у зайца прыжком.
На шум наших забав выбрался из норы уж. Удобно оперев голову о цепкий изгиб тела, как на руки, принялся наблюдать. Волновался попеременно то за мышь, то за меня. Теплея от сопереживания, студил щёки в более горячем, чем он сам, пруду.
Ласточка, приобняв гнездо, также тянулась в нашу сторону, сколь могла, дабы испить немного от радости, созерцая беззаботную возню. Отрешиться ненадолго от обременительных удовольствий материнства.
Время спустя, выглянул и осторожный в остальном лягушонок. Порываясь присоединиться к игре, всхлипнул пару раз и даже отпустил с миром чересчур любопытную осу, что фланировала в дюйме от его глаз.

Но... нас прервали.
И окончившийся спор, меж вороном и кобчиком, поставил точку в безутешном** провожденьи. Изранен распрей, в воду пал мышонок из когтей. Мы устыдились радости своей. И разошлись.
Улитки ж, распознав поживы запах, плотней запахом мантии, скорей укутали ...достойно и прилично... Известно, - им подобное привычно.


То грустно, право, коли радость не для всех. Конечны беды и пределен смех. И с той поры мы не играем с мышью боле. Так боли меньше, но намного меньше воли...

_____________________________________
* - ворон;
** -ничем не вознаградимый

Про... странно

На веранде открыта дверь, но ни одна мушка не решится пересидеть жару в её душных пределах. К лопате, что подпирает угол с последней оттепели, ласточки прислонили пиалу своего гнезда. Строительство сопровождалось суетой и неразберихой, велось не тайно, а даже с некоторой вызывающей удалью. Но, как всё безотносительное, явилось миру внезапно.

- Откуда это сено на полу?
- Не знаю...
- Отчего ты не вытираешь ноги, входя в дом?
- Вытираю...
- А из-за чего у нас на полу эти куски глины?! Ты - неряха!
- Да ряха* я! Ряха!
- Вот уж и нет.
- А вот уж и да!
- У тебя нормальное лицо.
- Ты о чём?
- Я спросил тебя, отчего ты мусоришь в доме, а ты сообщаешь о том, что у тебя толстое широкое лицо.
- Издеваешься?!
- Вовсе нет. Шучу.
- ...
- Не обижайся. Но правда, почему у нас столько грязи?
- Сама не пойму... ой... гляди-ка!

Ласточка спокойно и благодушно выглядывала из горсти гнезда, в которой с некоторых пор хранила все свои сокровища. Пол десятка яиц, как пять крупных жемчужин, отражались в её знающем взгляде.

- Нет, ты полюбуйся на неё! Какие ... умные глаза у неё. С каким достоинством и спокойствием наблюдает. Как будто бы знает, что ничего плохого с нею не произойдёт!
- Так она и права.
- Да как же это? Она вторглась на нашу территорию!
- Она просто попросила у нас защиты. Приюта! Пока не подрастут малыши...
- А грязь?!
- Подумаешь. Мы в их мире оставляем его в куда больших количествах...

Тот , кто живёт пространно**, сдерживает дыхание, чтобы расслышать лёгкие вздохи природы. Умеряет биение собственного сердца, в угоду метрономов иных сердец, живущих под шатром с ним, и не нуждается в сторонних волнениях. Шторм собственного «я» столь силён, что едва удаётся удержаться на плаву. Каждый день, каждый взмах, каждый ритм...
_________________________________________________
* - широкое толстое лицо;
** - содержащий все мелочи, околичности, обстоятельства, самое полное изложенье дела
Лицо

На берегу пруда, среди камней, лежит остроносое, всё в веснушках яйцо. Трясогузка не донесла его до гнезда и навещает по ночам, когда становится прохладно. Тем четверым, что спят, прижавшись друг к другу в тёплом венке из травы, ничего не стоит переждать немного. А этому, одному - одиноко, грустно. Немного. Без мамы. Немного грустно или не совсем при маме? Так оно и так, и то верно.
Оставленное под горячим июньским солнцем, яйцо слышит, как полощет горло лягушка. Как рыбы грызут гранитные берега пруда, не жалея челюстей. Назойливое зудение насекомых слегка пугает его. Мухи бесцеремонны. Шмели щекочут. Шершни стучат в запертую дверь скорлупки и требуют ответа,- там ли тот, кто там. А он там. И напуган.
Трясогузка материнским чутким ухом ловит смятение крошки родного сердца. Является и, смахнувши крылом наглецов, просит лягушку постарше глядеть за мальчишкой. Той - закуска, а парню пригляд.

Я едва не раздавил эту скромную колыбель. Едва не лишил мир птицы, дюжина лет жизни которой,- в перелётах и беготне. Было бы проще всего - забрать яйцо в дом, но как посметь оградить малыша от материнской заботы?
И вот уже я - в том скромном и тесном кругу. И встаю по ночам, как к ребёнку... к ребёнку.

Тёплый камень, шершавые грубые пальцы, нежно держит пологое птичье яйцо. Чем судить, кто хорош? По проступкам?

...Я так скоро привык. И прощаю бессонные ночи. И в надежде, что первым увижу его появленье, обнаружил однажды пустое яйцо. Половину скорлупки.
В веснушках...лицо...

Если...

Город стекает по ложбинке к реке. Кусочками овощей в салате глядятся крыши домов и, освещённые восходом, их гладкие праздничные стены. В обрамлении вишен, яблонь, слив, словно по пояс во вкусной сочной кашице мелко порубленного, зелёного же лука. Славно! Для совершенной прелести не хватает, как перца, красного вишенья.* Так не время ж ещё! По всем статям** рано! Густые медовые лучи слоисто льются с небес, солнечным маслом... Вкусно, прянично даже. Утро.

Он наблюдал за тобой. Без гнева, но с укоризной, которая увеличивала капли его глаз ровно так, как если бы он намеревался рыдать:
- Ка-ак же! Ка-ак же! Ка-ак же ты так!
- Ну, прости... Интересно же! Тихонько. Не потревожу.

Ухватившись за гранитную ступень камня, что полулежит в воде, обнимаются лягушки. Та, что поверх - крепко и нежно сжимает талию подруги. С надеждой, что желаемое будет достигнуто. С усердием и старанием. Золотой ирис*** глаз сияет, как новенькие обручальные кольца. Они движимы едва.
Округ же - тихо и торжественно.
Рыбы кружат подле, вальсируют втроём, меняясь партнёрами. Не дразнят лягушат, покусывая за пальчики, как бывало. Пара ласточек оставили ловить мошек. Следят сидя, склонив на бок милые головки, не роняя себя... на воду. Мир слышно? Едва ли. И только... Почти беззвучно, по оконному стеклу стекает солнце. То улитка оставила свой след. Нагретые перламутровые разводы медленно, незаметно шествуют вниз, к земле. И мешаются с твоими следами. Если они там. Если есть.
____________
* - вишня, ягода;
** - точка зрения;
*** - радужная оболочка глаз